4 марта

По прибытии Императора Николая II в Могилёв, внешне ничто не говорило о происшедшем перевороте. Д.Н. Дубенский вспоминал: «Дежурили полевые жандармы, сидели офицеры за столами, стучал телеграфный аппарат. На маленькой площади у дворца из старинной ратуши, в круглом садике стояли посты дворцовой полиции, а у подъезда Государя в дублёных тулупах находились по-прежнему часовые георгиевского батальона. Могилёв тих, малолюден и спокоен, как всегда. В царских комнатах долго, долго светился свет. Точно ничего не случилось, точно то, что я видел, что всё мы пережили, был сон».

Однако Государь продолжал находиться в полной информационной блокаде. А.А. Мордвинов свидетельствует: «Что делалось в Петрограде и остальной России — мы не знали: утренних агентских телеграмм больше уже не представляли». Руководство Ставки объясняло это «заботой» о Государе, так как в телеграммах Его якобы постоянно оскорбляли. Однако генерал Н.М. Тихменёв отмечает, что по его приказу депеши передавали каждое утро Дворцовому коменданту В.Н. Воейкову для Государя. Но Он этих депеш не получал. Не вызывает сомнений, что от Монарха пытались скрыть манипуляции с манифестами.

Утром 4 марта 1917 г. Государь, как и прежде пошёл в свой Штаб, где принял доклад генерала М.В. Алексеева о положении дела на фронте. Очевидцы свидетельствовали, что Государь спокойно и внимательно слушал доклад Наштаверха. Тот вначале заметно волновался, но под влиянием вопросов Императора Николая II, его замечаний и указаний, стал докладывать как обычно. Государь, припоминал фронт поразительно точно, указывая на части войск, фамилии начальников и характерные особенности того или другого места боевой линии, которая тянулась на три тысячи верст. Присутствовавший на докладе генерал от инфантерии В.Н. Клембовский вспоминал: «Я не мог оторвать от Царя глаз. Сколько должно было быть силы воли у Государя, чтобы полтора часа слушать последний доклад о

Великой войне. Ведь Государь, нечего скрывать, относился к боевым операциям не только сознательно, но Он ими руководил и давал определенные указания Михаилу Васильевичу. И все это оборвать, кончить, помимо своей воли, отлично понимая, что от этого наверно дела наши пойдут хуже. Только перед тем, как оставить всех нас, Государь как будто заволновался и голосом более тихим, чем всегда, и более сердечным сказал, что Ему тяжело расставаться с нами и грустно последний раз быть на докладе, но, видно, Воля Божия сильнее моей воли. Хочется верить, что Россия останется победительницей и все жертвы, понесенные ею, не пропадут».

Н.А. Павлов писал про эти дни в Могилёве: «Государь все время спокоен. Одному Богу известно, что стоит Ему это спокойствие. Лишь 3-го марта, привезенный обратно в ставку, Он проявляет волнение. Сдерживаясь, стараясь быть даже веселым, Он вышел из поезда, бодро здороваясь с великими князьями и генералитетом. Видели, как Он вздрогнул, увидав шеренгу штаб-офицеров. Государь всех обходит, подавая руку. Но вот конец этой шеренге… Крупные слезы текли по Его лицу, и закрыв лицо рукой, Он быстро вошел в вагон… Прощание со ставкой и армией. Государь видимо сдерживает волнение. У иных офицеров на глазах слезы. Наступила еще и последняя минута… Где-то тут должны нахлынуть тени Сусанина, Бульбы, Минина, Гермогена, Кутузова, Суворова и тысяч былых верных. Здесь и гвардия, военной дворянство, народ… Слезы офицеров — не сила… Здесь тысячи вооруженных. И не одна рука не вцепилась в эфес, ни одного крика “не позволим”, ни одна шашка не обнажилась, никто не кинулся вперед, и в армии не нашлось никого ни одной части, полка корпуса, который в этот час ринулся бы, сломя голову, на выручку Царя, России… Было мертвое молчание».

Полковник В.М. Пронин воспоминал: «4 марта. Подходя сегодня утром к Штабу, мне бросились в глаза два огромных красных флага, примерно в две сажени длиной, висевшие по обе стороны главного входа в здание городской Думы. Вензеля Государя и Государыни из разноцветных электрических

лампочек уже были сняты. Государь со вчерашнего дня «во дворце» и Он может из окошек круглой комнаты, в которой обыкновенно играл Наследник, видеть этот новый “русский флаг”.

Около 10 часов утра я был свидетелем проявления “радости” Георгиевским батальоном по случаю провозглашения нового режима в России. Сначала издалека, а затем все ближе и ближе стали доноситься звуки военного оркестра, нестройно игравшего марсельезу. Мы все, находившиеся в это время в оперативном отделении, подошли к окнам. Георгиевский батальон в полном составе, с музыкой впереди, направляясь в город, проходил мимо Штаба. Толпа, главным образом мальчишки, сопровождала его. Государь, стоя у окна, мог наблюдать, как лучшие солдаты армии, герои из героев, имеющие не менее двух георгиевских крестов, так недавно составлявшие надежную охрану Императора, демонстративно шествуют мимо Его, проявляя радость по случаю свержения Императора…».

В полдень 4 марта для встречи с Государем в Могилёв из Киева прибыла Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна. Присутствующий при последней встрече Государя со своей Матушкой Великий Князь Александр Михайлович вспоминал: «По приезде в Могилёв, поезд наш поставили на «Императорском пути», откуда Государь обычно направлялся в столицу. Через минуту к станции подъехал автомобиль Ники. Он медленно прошёл к платформе, поздоровался с двумя казаками конвоя, стоявшими у входа в вагон его матери, и вошёл. Он был бледен, но ничего другое в его внешности не говорило о том, что он был автором этого ужасного манифеста. Государь остался наедине с матерью в течение двух часов. Вдовствующая Императрица никогда мне потом не рассказала, о чём они говорили».

Сама Вдовствующая Императрица оставила в памятной книжке следующую запись от 4 марта: «В 12 часов прибыли в Ставку, в Могилев в страшную стужу и ураган. Дорогой Ники встретил меня на станции, мы отправились вместе в его дом, где был накрыт обед вместе со всеми. После обеда бедный Ники рассказал обо всех трагических событиях, случившихся за

два дня. Он открыл мне свое кровоточащее сердце, мы оба плакали. Сначала пришла телеграмма от Родзянко, в которой говорилось, что он должен взять ситуацию с Думой в свои руки, чтобы поддержать порядок и остановить революцию; затем — чтобы спасти страну — предложил образовать новое правительство и … отречься от престола в пользу своего сына (невероятно!). Но Ники, естественно, не мог расстаться со своим сыном и передал трон Мише! Все генералы телеграфировали ему и советовали то же самое, и он, наконец, сдался и подписал манифест. Ники был невероятно спокоен и величествен в этом ужасно унизительном положении. Меня как будто ударили по голове, я ничего не могу понять! Возвратилась в 4 часа, разговаривали. Хорошо бы уехать в Крым. Настоящая подлость только ради захвата власти. Мы попрощались. Он настоящий рыцарь».

Из этой записи мы видим, что она является «классическим образцом» общепринятой версии. Ничего секретного, того, что нужно было бы скрывать от окружающих в этой записи, нет. Все и так знали, что Родзянко прислал Государю телеграмму с просьбой об отречении, что Государь не захотел расставаться со своим сыном и отрёкся в пользу своего брата. Императрице Марии Феодоровне совершенно незачем было скрывать свой разговор с Сыном, если бы он был таким, каким он изложен в её дневнике. Тем более, два часа — слишком большой отрезок времени, для того чтобы изложить ту короткую информацию, какая представлена в дневниковой записи Марии Феодоровны. А ведь разговоры Государя с Матерью продолжались ещё в течение дня по нескольку часов! И что их суть сводилась к тому куцему отрывку из дневника о телеграмме Родзянко? И такую-то информацию Вдовствующая Императрица не могла рассказать своему зятю даже по прошествии 8-9 лет после описываемых событий?

Конечно, нет! То, что услышала Вдовствующая Императрица Мария Феодоровна от Государя 4 марта 1917 г. не сводилось к сведениям о телеграмме Родзянко и измене генералов. Дневниковая запись прикрывала, и, скорее всего, по договорённости с Государем, какую-то другую информацию,

которую Августейшие Мать и Сын решили не придавать огласке. Не случайно в своём письме греческой королеве Ольге Константиновне Мария Феодоровна называла время, проведённое в Пскове, «самыми страшными днями в моей жизни». Особенно ценны слова Императрицы Марии Феодоровны о своём Державном Сыне: «Не могу тебе передать, какие унижения и какое равнодушие пережил мой несчастный Ники. Если бы я не видела это своими глазами, я бы никогда этому не поверила. Он был как настоящий мученик, склонившийся перед неотвратимым с огромным достоинством и невиданным спокойствием!».

Государь вспоминал как он с Матушкой ехал по городу в губернаторский дом: «Некоторые эпизоды были исключительно неприятными. Мамà возила меня на моторе по городу, который был украшен красными флагами и кумачом. Моя бедная Мамà не могла видеть эти флаги. Но я на них не обращал никакого внимания; мне все это показалось таким глупым и бессмысленным! Поведение толпы, странное дело, противоречило этой демонстрации революционерами своей власти. Когда наш автомобиль проезжал по улицам, люди, как и прежде, опускались на колени».

Между тем, Временное правительство начало постепенно подготавливать лишение Государя свободы. Действовало оно через изменника генерала М.В. Алексеева. 4 марта тот доложил Государю, что солдаты требуют удаления из Могилёва графа В.Б. Фредерикса и Дворцового коменданта генерала В.Н. Воейкова. Солдаты будто бы не доверяют этим лицам, и если их желание не будет исполнено, то волнение может угрожать и Его Величеству. Д.Н. Дубенский отмечал: «Генерал Алексеев превосходно понимал, что, удаляя принудительно министра Двора и Дворцового коменданта из Ставки, он тем самым оскорблял Его Величество и как бы подтверждал вздорные слухи о предательстве и измене России этих ближайших лиц Государя».

Тем временем, по решению Святейшего Синода в церквах прекратили возглашать на Великой Ектении Царствующий Дом Романовых. Государь послал две телеграммы в Царское Село Государыне Императрице. Первая

ушла в 10 ч. 5 м.: «Ее Величеству. Спасибо душа. Наконец-то получил Твою телеграмму этой ночью. Отчаяние проходит. Благослови вас всех Господь. Нежно люблю. Ники». Вторая была послана в 18 ч. 40 м.: «Ее Величеству. Сердечное спасибо за телеграмму. Матушка приехала на два дня, так уютно, мило, обедаем с нею в поезде. Опять снежная буря. В мыслях и молитвах с вами. Ники».

Эти телеграммы были ответами на письма и телеграмму Императрицы Александры Феодоровны, которые наконец-то достигли адресата. Только 4 марта Царица узнала об «отречении» в пользу Великого Князя Михаила Александровича. В своем письме Государю от 4 марта она дважды написала: «Только сегодня утром мы узнали, что все передано Мише и Бэби теперь в безопасности — какое облечение! Только этим утром я прочла манифест и потом другой, Мишин. Люди вне себя от отчаяния — они обожают моего Ангела». 4 и 5 марта петроградские газеты полны известий об измене Царю Великого Князя Кирилла Владимировича и переходе его и вверенному ему Гвардейского Экипажа на сторону Думы. Поэтому поводу Императрица писала Супругу: «Мужем Даки (имеется ввиду Великий Князь Кирилл Владимирович — авт.) я крайне возмущена». Дети продолжали болеть. У Великой Княжны Ольги Николаевны начался плеврит как осложнение на фоне кори.

4 марта в Александровский дворец вернулась фрейлина Императрицы графиня Анастасия Васильевна Гендрикова. Накануне переворота она уехала в Крым, навестить больную родственницу, но узнав об «отречении» Государя, она немедленно вернулась к Государыне в Петроград. Ю.А. Ден вспоминала: «Встреча ее с Императрицей была чрезвычайно трогательной. Сначала ни одна из них не произнесла ни слова, но затем графиня, обычно очень сдержанная дама, горькой зарыдала». Графиня А.В. Гендрикова останется со своей Императрицей до конца и примет мученическую смерть от рук большевистских палачей 3 сентября 1918 г. в Перми.